Он впервые вошел в этот дом с той, кого он любил. Дэзи была в подвенечном платье, с белой кружевной вуалью на голове. Кожа у нее была прекрасная, цвета густого меда, а смех нежный и звонкий. По ночам он запирался в комнате, где ярко горел свет, чтобы учиться. Он всеми силами пытался размышлять над книгами. Но близость Дэзи рождала в нем такую страсть, что никакие науки не могли ее побороть. Поэтому он иногда поддавался соблазну, а потом, кусая губы, просиживал над своим учением всю ночь до утра. Один за другим появились Гамильтон и Карл Маркс, Вильям и Порция. Но всех их он потерял. Никого у него не осталось.
А Мэдибен и Бенни-Мэй? А Беннедайн-Медайн и Мэди Копленд? Те, кто носили его имя. И те, кого он вывел из небытия. Но из тысячи этих людей найдется ли хоть один, кому он может доверить дело своей жизни, а потом вздохнуть спокойно?
Всю свою жизнь он твердо знал, зачем он трудится. В сердце его жила уверенность, потому что каждый день он знал, что ждет его завтра. Он ходил из дома в дом со своим чемоданчиком, разговаривал обо всем на свете с людьми, терпеливо им все разъяснял. А ночью был счастлив, зная, что день прожит не напрасно. И даже без Дэзи и Гамильтона, без Карла Маркса, Вильяма и Порции он мог сидеть один возле печи и радоваться этому ощущению. Выпить кружку желтовато-зеленой водки и съесть кукурузную лепешку. Душу его согревало чувство глубокого удовлетворения, потому что день хорошо прошел.
Тысячи раз испытывал он это удовлетворение. Но какой был в нем смысл? За все годы он не мог припомнить ни одного своего деяния, которое имело бы непреходящую ценность.
Немного спустя дверь из прихожей открылась, и вошла Порция.
— Видно, мне придется одевать тебя, как младенца, — сказала она. — Вот твои носки и ботинки. Дай я сниму с тебя шлепанцы и обую тебя. Надо поскорее ехать.
— Зачем ты со мной это сделала? — с горечью спросил он.
— Что я сделала?
— Ты отлично знаешь, что я не хочу уезжать. Ты выманила у меня согласие, когда я был в таком состоянии, что ничего не соображал. Я хочу остаться там, где прожил всю жизнь, и ты это знаешь.
— Нет, вы только его послушайте — сердито воскликнула Порция. — Ворчишь, ворчишь, прямо спасу от тебя нет! Столько мы от тебя наслушались обидного и всяких попреков — просто срам!
— Чушь! Ладно, говори, мне все равно. Жужжишь возле уха, как комар. Я знаю, чего хочу, и не позволю, чтобы меня брали измором и заставляли поступать против воли.
Порция сняла с него комнатные туфли и развернула пару чистых черных бумажных носков.
— Отец, давай бросим этот спор. Мы хотим сделать все как лучше. Ей-богу же, для тебя самое правильное — поехать к дедушке, Гамильтону и Бадди. Они за тобой будут присматривать, и ты поправишься.
— Нет, не поправлюсь, — упрямился доктор Копленд. — А здесь бы выздоровел. Уверен.
— А кто, по-твоему, будет вносить плату за этот дом? Разве мы сможем тебя прокормить? Кто, по-твоему, будет за тобой ухаживать?
— Я всегда управлялся сам и еще управлюсь.
— Тебе просто хочется делать все наперекор.
— Чушь! Жужжишь тут, как комар. Я тебя даже не слышу.
— Нечего сказать — хорошо так говорить, когда я тебя обуваю!
— Прости. Извини меня, дочка.
— Ну да, чувствуешь, что виноват, — сказала она. — Оба мы хороши. Нашли время ссориться! Вот обживешься на ферме, и тебе самому там понравится. У них же такой чудесный огород! Прямо слюнки текут, когда подумаешь. И куры, и две племенные свиньи, и восемнадцать персиковых деревьев. Сам будешь без памяти рад. Эх, была бы я на твоем месте!
— Вот и я бы этого хотел.
— Ну почему на тебя ничем не угодишь?
— Мне горько, что я не выполнил свой долг.
— Это какой такой долг?
— Не знаю. Оставь меня, дочка, в покое. Дай минутку посидеть одному.
— Ладно. Но вам надо поскорее ехать.
Ему хотелось помолчать. Молча посидеть и покачаться в качалке, пока к нему снова не вернется душевное равновесие. Голова у него тряслась и ныл позвоночник.
— От души надеюсь, — снова заговорила Порция. — Я от души своей надеюсь, что, когда я помру и отправлюсь на тот свет, столько же людей будут по мне убиваться, сколько по мистеру Сингеру. Как бы я хотела, чтобы и по мне так плакали и чтобы столько народу…
— Тес! — резко прервал ее доктор Копленд. — Не болтай зря!
Но правда, что со смертью этого белого и у него на сердце залегла глухая тоска. С ним он мог разговаривать — как ни с одним белым, он мог ему доверять. Его загадочное самоубийство поставило доктора в тупик и лишило, моральной опоры. И чувству этой утраты не было ни начала, ни конца. Он до сих пор не мог ее осознать. Мысленно он все время возвращался к этому белому, в котором не было ни высокомерия, ни надменности, кто был поистине справедлив. Но как же мертвые могут быть мертвы, если они живут в душе тех, кого покинули? Лучше обо всем этом не думать. Выбросить из головы.
Прежде всего ему нужна выдержка. За последние месяцы его совсем одолели черные мысли, они подавляли его дух. В нем кипела такая ненависть, что ему нечего было делать среди живых. После ссоры со своим полуночным посетителем, мистером Блаунтом, душу его обволокла смертоубийственная тьма. Однако теперь он уж и вспомнить не мог, что именно породило их спор. И совсем иной гнев поднимался в нем, когда он смотрел на обрубки ног Вилли. Воинствующая любовь и страстная ненависть — любовь к своему народу и ненависть к угнетателям его народа — лишали его последних сил и отравляли душу.
— Дочка, — сказал он. — Дай мне часы и пальто. Я еду.
Он оперся на ручки качалки и встал. Пол, казалось, все дальше уходил из-под ног, после долгого лежания в постели они ему не повиновались. На миг он почувствовал, что сейчас упадет. Пошатываясь, он прошелся по пустой комнате и прислонился к дверному косяку. Там он закашлялся, вынул из кармана бумажную салфетку и прикрыл ею рот.
— Вот тебе пальто, — сказала Порция. — Но на улице такая жара, что оно тебе не понадобится.
Он в последний раз обошел пустой дом. Ставни были закрыты, и в затемненных комнатах пахло пылью. Он передохнул, опершись о стену прихожей, и вышел. Погода была солнечная. Накануне вечером и с утра к нему приходило проститься множество друзей, но теперь на крыльце собрались только родственники. Телега и автомобиль стояли на улице.
— Ну что ж, Бенедикт-Мэди, — сказал ему старик. — В самые первые дни, боюсь, ты будешь немножко скучать по дому. Но это скоро пройдет.
— У меня нет дома. По чему же я буду скучать?
Порция нервно облизнула губы.
— Он вернется, — сказала она, — как только ему полегчает. Бадди враз примчит его в город на машине. Бадди до смерти любит кататься на машине.
Автомобиль был нагружен его пожитками. К подножкам привязали ящики с книгами. На заднее сиденье взгромоздили картотеку и два стула. Письменный стол лежал ножками кверху на крыше. Машина была перегружена, а телега стояла почти пустая. Мул терпеливо ждал — вожжи ему оттягивал кирпич.
— Карл Маркс, — сказал доктор Копленд, — ступай хорошенько все осмотри. Обойди дом, проверь, не забыли ли чего. Прихвати чашку, которую я оставил на полу, и вынеси качалку.
— Пора двигаться. Мне позарез надо попасть к обеду домой, — сказал Гамильтон.
Наконец все было готово. Длинный ручкой завел машину. Карл Маркс сел за руль, а Порция, Длинный и Вильям кое-как уместились на заднем сиденье.
— Отец, а что, если тебе сесть на колени к Длинному? По-моему, так тебе будет удобнее, чем впихиваться рядом с нами и всей этой мебелью.
— Нет, у вас слишком тесно. Лучше я поеду на телеге.
— Но ты же не привык на ней ездить, — возразил Карл Маркс. — Тебя будет трясти на ухабах, да и проедете вы весь божий день.
— Неважно. Будто мне впервой ехать на телеге.
— Тогда скажи Гамильтону, чтобы он ехал с нами. Он-то наверняка больше хочет ехать на машине.
Дедушка приехал на телеге в город накануне. Они с Гамильтоном привезли свою продукцию — персики, капусту, турнепс — на продажу. Все, кроме мешка персиков, свезли на рынок.
— Что ж, Бенедикт-Мэди, видно, ехать тебе со мной, — сказал старик.
Доктор Копленд влез на задок. Он чувствовал такую усталость, словно тело у него было налито свинцом. Голова тряслась, и внезапный приступ тошноты вынудил его лечь плашмя на голые доски.
— Очень я рад, что ты едешь, — сказал дедушка. — Имей в виду, я всегда почитал ученых людей. Глубоко почитал. Многое могу простить человеку, если он образованный. И я очень рад, что у меня в семье снова есть такой ученый человек, как ты.
Колеса телеги скрипели. Они уже тронулись в путь.
— Я скоро вернусь, — сказал доктор Копленд. — Через месяц-другой я вернусь.
— Гамильтон — он тоже человек ученый. Думается мне, что он пошел немножко в тебя. Все за меня считает на бумаге и даже читает газету. И вот Уитмен, по-моему, тоже будет ученый. Уже сейчас может читать мне Библию. И числа знает. А ведь совсем еще дите. Да, я всю жизнь глубоко почитал людей ученых.
